Правила жизни полезных бактерий
На ее счету около сорока кинокартин — а дрожала она перед спектаклем для особенных детей. Больше всего она боится потерять себя, а родители детей с серьезными заболеваниями спасают ее от этой потери. Наш разговор — с актрисой Юлией Пересильд.
Рождество в палисаднике
— Юлия, одна из острых тем в сегодняшнем медийном пространстве — тема оскорбления чувств верующих. И нередко она возникает в связи с постановками в театре и кино. Что Вы об этом думаете?
— Вы знаете, я родом из Пскова, и мне посчастливилось с самого детства встречаться с людьми настоящей церковной жизни: бабушка часто брала меня с собой, когда ездила по святым местам, и я общалась со старцами Печерского монастыря, была у протоиерея Николая Гурьянова на острове Залит, у меня есть знакомые псковские священники, которых я считаю своими друзьями, поэтому я немного «избалована» такими людьми.
Понимаете, вокруг каждого из них очень много недоброжелателей и ненавистников, которые стремились и стремятся сделать им какие-то неприятности. Но ничто не могло их оскорбить! Напротив, их волновало, не задевают ли они кого-то сами. Поэтому мне кажется, важнее всего в любой ситуации спрашивать самого себя: «А я-то сам не оскорбляю чьи-то чувства?»
Меня очень беспокоит, что мы сегодня говорим не о главных вещах, которые в действительности должны волновать христианина. Я часто вспоминаю, как отмечалась Пасха в моем детстве. Это было что-то очень тихое, не кичливое, не показное, но при этом исходящее из глубинных переживаний души. И с тех пор у меня сохранилось ощущение веры как чего-то очень хрупкого, хрустального, что нужно стараться беречь. Поэтому я даже не представляю, что кто-то мог бы оскорбить мои чувства… если это не я сама.
Если говорить о религиозной дискриминации, о хулиганстве в храме, о намеренном срыве богослужений — то я понимаю, о чем здесь речь. Но в дискуссиях, касающихся театра и кино, термин «оскорбление чувств верующих» у меня продолжает вызывать вопросы.
И мне грустно оттого, что мы не умеем слушать друг друга, не умеем договариваться. Если возвращаться к театру, посмотрите — ведь каждая пьеса Чехова об этом…
— Да, я читала Ваши интервью, где Вы говорите: наша трагедия в том, что мы так же, как и герои Чехова, прекрасно говорим, но очень плохо слышим.
— Именно. Когда я играла Машу Прозорову в «Трех сестрах», Андрей Кончаловский, режиссер спектакля, просил нас обратить внимание на монологи: все герои говорят параллельно, невпопад, не обращая внимания друг на друга. А что сейчас происходит, например, в социальных сетях? То же самое! Человек пишет одно, а в комментариях ему отвечают что-то совершенно другое. А в реальной жизни — много ли настоящих диалогов? Мы все время находимся не с другим человеком, а с самими собой, у нас постоянно готовится своя собственная речь.
Для меня Чехов — это русский-прерусский автор, потому что вся эта тоска, болтовня и желание больше говорить, меньше делать, невключение в проблемы своих близких и при этом погруженность в собственные проблемы — это на сто процентов про нас. У кого-то что-то случилось, а мы: «Что это? Струна лопнула?» — но сделали вид, что нас ничего не касается.
Я сейчас говорю в том числе и про себя: слушать и слышать — это очень сложно. Этому надо учиться, и мне кажется, мы часто забываем, что вот такие умения — это вообще-то труд. Это работа над собой, а не данность.
— А кого Вам бы самой хотелось слушать?
— Если продолжать тему веры, то в Пскове у меня есть знакомый священник, отец Андрей. Это человек, которого мне хочется слушать всегда. Я помню, как с ним познакомилась: в палисадничке около его церкви была очень неформальная обстановка, бегали, шумели дети. И как-то ненароком, за чаем, отец Андрей начинает разговор о том, кто такие волхвы и почему они пришли. И вдруг я слышу очень живую, очень трогательную историю: почему зажглась звезда в Рождество, почему Христос родился в хлеву… Отец Андрей прекрасно находит общий язык с детьми, им было весело, они смеялись. А я, человек, читавший Библию, все слушала его тихо и вдруг поняла, что как-то не так себе это представляла: в моей голове Рождество рисовалось очень торжественным, очень пафосным событием, и мне тогда было очень сложно эмоционально подключиться к тому, что говорил священник. Лишь позже я осознала, как верно — и по форме, и по содержанию — он умеет рассказывать о сложных и глубоких вещах.
Слушая меня, отец Андрей учил меня разговаривать с Богом. Помню, когда у него на исповеди я начала напряженно перебирать грехи, пытаясь досконально вспомнить все-все-все, отец Андрей остановил меня и сказал: «Ты прежде всего скажи мне, что тебя мучает, с чем жить не можешь. Сосредоточься на этом. Грехов-то мы каждый день совершаем много, а какие грехи тянут вниз, с чем дальше не можешь идти? И только потом говори про другие вещи». Для меня это были очень важные слова, отец Андрей дал мне хорошую прививку от формализма, особенно когда речь идет об исповеди и причастии. Такое отношение к человеку, как у отца Андрея, для меня — пример настоящей христианской любви.
— А среди светских людей, кто по своему отношению к людям, по умению слушать для Вас является образцом?
— Возможно, не все читатели «Фомы» знают имя латвийского режиссера Алвиса Херманиса. Он поставил в Театре наций замечательный спектакль «Рассказы Шукшина» о советских деревенских жителях 1970-х годов. И он сказал нам, актерам, одну вещь, которую я запомнила и которая меня поразила: «Я знаю, что вы хорошие московские артисты. Пожалуйста, не удивляйте меня никакими профессиональными “фишками”, я знаю, что вы умеете всё. Пожалуйста, просто посмотрите на фотографии этих людей, вспомните тех, кого вы видели в этом селе (а мы ездили в места действия шукшинских рассказов). Подумайте о них, почитайте о них — и просто попробуйте их полюбить».
Большой пример для меня то, как любит людей Чулпан Хаматова. Именно благодаря ей я стала заниматься благотворительностью, стала попечителем фонда «Галчонок», но дело даже не в этом: я просто вижу, как сильно и искренне она любит ближних и как отдает своему благотворительному фонду всю себя.
Очень слабые сильные женщины
— Вы сыграли главную роль в фильме Сергея Мокрицкого «Битва за Севастополь» — роль Людмилы Павличенко, снайпера по прозвищу Леди Смерть, убившую 309 немцев. Как готовились к этой роли?
— Я много общалась с Юрием Падалко, историком из Севастополя. В Севастополе долго жил Сережа Мокрицкий, целые дни проводил в архивах. Мы знали о Людмиле Павличенко массу всего: например, сохранились даже списки вещей, которые она брала с собой в тот или иной бой. Мы знали все, что лежало у нее в сумке, знали, сколько у нее было патронов, и прочее, прочее.
— Вы знали все, что лежало в ее сумке, а все ли Вам было понятно в ее личности?
— Наверное, всё здесь понято быть и не может. Безусловно, всегда нужно знать, что художественный фильм, даже основанный на реальных событиях, — это не целиком документальная история, а все равно видение художника.
Родственники Людмилы Павличенко, к примеру, рассказали нам, что она была юмористка. И действительно, я читала письма, которые она писала сестре с войны, они все пропитаны смешливыми интонациями: «Ты там посмейся, а мы здесь за тебя покурим». Мне кажется, что ее юмор, горький, на все темы, — это юмор человека, пережившего страшные вещи.
В фильме мы этот юмор убрали, потому что нам было важно другое. Моя героиня ушла на войну солдатом, даже немножко пацаном, который хочет и готов воевать. А вернулась оттуда — женщиной, которая больше не может справляться с тем, что каждый человек, в которого она влюбляется, погибает. Нужно понимать, что в войне участвовали не какие-то железные дровосеки, не люди со стальными нервами. Подвиги, которые мы сегодня прославляем, приходилось совершать таким же людям, как и мы. И этим людям было на войне тяжело и страшно — хотя внешне это может быть и незаметно.
С одной стороны, мы с режиссером Сережей Мокрицким договорились, что я не буду играть никаких эмоций. Потому что снайперы — это люди особого рода, у них словно бы нет эмоций. Представьте человека, который должен сутки пролежать, не поднимаясь, не шевелясь, без воды! Не может такой человек заплакать, а потом сразу засмеяться: здесь наши актерские приемы и наработки неуместны. Это совершенно иная психофизика, это люди, которые не вздрагивают и даже, наверное, могут не моргать от звука выстрела. Все, что они переживают, — у них внутри.
Но, с другой стороны, я всегда пытаюсь в сильных людях искать слабость, а в слабых — их сильные стороны. Для меня было важно показать, что Людмила Павличенко — да, сильный и волевой солдат, но в первую очередь она — человек. На ее счету больше трехсот смертей: она все делала правильно, она защищала Родину от врага — но разве может такое пройти бесследно для души, для психики человека? Разве можно после этого остаться сильной? Я в это очень слабо верю.
— Недавно в своем «Инстаграме» Вы делились впечатлениями о фильме «Рай» Андрея Кончаловского: «Миллион вопросов, которые не дают теперь ни спать, ни есть». Вы для себя нашли ответы на эти вопросы?
— На эти вопросы невозможно найти ответы. Почему один человек убивает другого? Почему мне сказали, что этот человек мой враг, и я в это верю? И почему я иду и завтра его убиваю?
В фильме меня поразила сцена, когда молодой немец говорит своему другу по университету, вместе с которым они когда-то зачитывались Чеховым, а теперь служат в фашистском концлагере: слушай, ты же любишь Чехова? Мы же с тобой по нему работу писали, мы же его боготворили.
Представляешь, здесь, в одной из этих печей недавно сожгли Дуню Эфрос, бывшую невесту Чехова. И мы тоже имеем отношение к этому. Мы что, и Чехова так же сожгли бы? У нас что, вообще нет ничего святого? Мы же сейчас убиваем то, что мы любим! А кто нам сказал, что мы должны убивать?
И тут же есть правда другого человека, который отвечает за исполнение приказа о сжигании трупов в этом концлагере: вот они, идиоты инженеры, чего они печки так сделали, ведь они не прогорают до конца, и везде запах трупный стоит! Нас просят: «Жги, жги», — так сделали бы печки нормальные, мы бы и работали как следует. Это говорит человек, сжигающий трупы сотнями. Вдумайтесь, а ведь речь идет про людей!
И, конечно, тот момент в фильме, когда немец говорит героине Юлии Высоцкой, что готов забрать ее из концлагеря с собой, и она вдруг встает на колени, обнимает его и говорит: да, да, я все поняла, все поняла, вы и есть высшая раса… Это очень страшно!
И после таких фильмов думаешь: Боже мой, какой ужас, ведь это был такой ад! Неужели это может быть снова? Человечество хоть чему-нибудь учится?
«Вопроса “за что” не должно быть»
— Юлия, Вы в прошлом году нигде не снимались. В чем причина?
— Я нигде не снималась, потому что целый год посвятила работе в благотворительном фонде. Потому что возник благотворительный спектакль «Стиховарение», фотопроект «Люди и птицы» и многое другое, над чем надо было много работать. Но это не было какой-то жертвой: мне действительно было очень здорово и интересно.
Я об этом когда-то уже говорила — для меня очень важно не разочароваться в себе. В себе как в творческом человеке я разочароваться не боюсь, а вот если я вдруг пойму, что не могу сопереживать чужому горю, что перестаю замечать в людях образ Божий, что они для меня просто функции: так, это — мой директор, это — мой парикмахер, это — няня моих детей, а на то, что происходит в их жизни, мне, в общем-то, наплевать, — вот от этого мне будет очень страшно. Понятно, что все мы не святые и бываем в отвратительном настроении, но я говорю о другом.
Мне кажется, что в нашем ритме жизни надо почаще останавливаться и спрашивать себя: «Так-так-так, это я ли? Я ли это?» Потому что, как только люди становятся для тебя функциями — мне кажется, это конец. И обратно вернуться очень сложно.
В этом смысле фонд мне очень многое дает. Это самое сильное лекарство от эгоизма, от непонимания смысла жизни. Когда я вижу глаза матери, которая 24 часа сидит с ребенком, с которым тяжело пробыть 2 часа, и при этом она красивая, ухоженная, улыбающаяся, она верит в чудо и в добрых людей, депрессивные мысли уходят просто в секунду. Потому что ты сама себе говоришь: «Ты с ума сошла? Какая потеря смысла жизни? Посмотри, люди улыбаются в таких тяжелых ситуациях, а ты ноешь просто из-за какой-то мелочи!»
— Вы уже сказали, что в «Галчонке» Вы оказались благодаря Чулпан Хаматовой…
— Да, «Галчонок» — это маленькая веточка от ее фонда «Подари жизнь». Чулпан просто однажды сказала мне: «Я не знаю, говорить тебе или нет… В общем, тут есть один фонд… Но подумай сто раз, прежде чем ты на это решишься». Но я сразу же сказала «да», потому что к тому моменту я уже чувствовала, что мне это очень нужно, что я созрела для такой работы.
— «Галчонок» — такое трогательное и по-матерински теплое название. А как оно возникло?
— Первым директором фонда «Подари жизнь» была Галина Чаликова, в нашей стране она первопроходец в благотворительности для онкобольных детей. Вместе с Чулпан они буквально выносили фонд на своих руках. Галя Чаликова помогала всем, кто к ней обращался, в любое время суток, и получилось так, что собственную онкоболезнь — то же заболевание, от которого она спасала детей, — она запустила. Но у Галины всегда была мечта создать фонд, который помогал бы детям, которыми сейчас мы и занимаемся — с органическими поражениями центральной нервной системы. Онкобольные дети требуют очень больших вложений прямо сейчас — и поэтому на таких ребят, как наши, у «Подари жизнь» денег не оставалось. Фонд, о котором она мечтала, удалось создать, и он получил название «Галчонок» — в честь Гали Чаликовой.
— Есть ли какая-нибудь история из жизни фонда, которая запала Вам в сердце?
— Есть несколько историй, которые просто вышибали меня из колеи, но мне их неловко рассказывать, потому что это касается внутренней семейной жизни людей. Я расскажу в общем: нашему фонду очень часто приходится помогать матерям особенных детей, которые воспитывают их в одиночку. В большинстве случаев мужья, либо узнав о том, что ребенок родился нездоровым, либо столкнувшись с какими-то первыми трудностями, уходят и просто обрекают женщин на крайне тяжелую жизнь. А бывает и так, что оба родителя странным образом куда-то исчезают, и ребенком занимаются бабушки или какие-то родственники, которые вдруг не разрешили отдать этого ребенка в детский дом. Бывают страшные истории, когда ребенка воспитывает бабушка, и вдруг она умирает. Или даже так, что родители заканчивают жизнь суицидом… не знаю, нужно ли говорить эти страшные вещи. Но не бывает такой истории, чтобы ребенок просто был болен и ему просто нужно было бы помогать. Как правило, у тех, кто к нам обращается, уже все непросто.
— Вы пытались найти для себя ответ на вопрос — за что? За что этим детям такие диагнозы? За что их родителям такие тяготы?
— Это страшный вопрос — «за что». Не знаю. Мне кажется, этого вопроса не должно быть у тебя, потому что иначе ты начинаешь становиться злым, завистливым, начинаешь кого-то ненавидеть. Но что совершенно точно — чье-то горе или трудное положение дает нам замечательную возможность помогать. Без всяких вопросов и ответов — просто делать добро, чтобы в мире было меньше зла. Недавно врач объяснял мне, что такое микрофлора кишечника, он сказал: плохие бактерии очень живучие, их ничем не убить, а полезных бактерий все время мало, они все время гибнут и гибнут.
Невозможно убить плохие бактерии, но если хороших будет много, то микрофлора наладится. То же самое и в нашем мире: ну как ты будешь бороться со злом? Оно всегда сильнее, хитрее и изворотливее. Но мне кажется, если безостановочно, несмотря ни на что, совершать добро, трудиться в этом направлении, то ситуация пусть и не наладится, но хотя бы нейтрализуется. Изменить весь мир не получится, но тот его участок, где живешь ты, — можно.
Поделиться в социальных сетях
Мне нужна помощь
Хочу помочь
