Благодаря со-бытию с Творцом я никогда не был одинок!

Москва в затемнении, голодно, первая бомбежка и первая смерть… И первый салют в 1943 году, друзья, собирающие заглушки от ракет. Как видит войну восьмилетней ребенок? Очень разной. Заслуженному врачу России, психиатру Федору Викторовичу Кондратьеву было восемь лет, когда началась война. "Правмир" публикует главы из его книги "Мальчишка-москвич в годы войны", вышедшей в издательстве Саратовской митрополии. Какой была Москва в эти тяжелые годы? Как ее видел ребенок и какие уроки извлек и сохранил на всю жизнь?

Федор Викторович Кондратьев родился 17 февраля 1933 года в семье медиков. Его отец был терапевтом, мать – эпидемиологом. Детство будущего известного психиатра пришлось на военные годы. В 1951 году он поступил в 1-й Медицинский институт. Работал в Московской психиатрической больнице имени П.П. Кащенко, в 1951-2011 годах – главный научный сотрудник и руководитель Экспертного отдела Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии.

Федор Кондратьев создал концепцию механизмов формирования общественно-опасных действий “синдром-личность-ситуация”. Участвовал в судебно-психиатрической экспертизе серийных убийц, давал заключение по делу об убийстве трех иноков Оптиной пустыни сатанистом в 1993 году. В сфере научных интересов профессора – вопросы религиозной и духовной безопасности, борьба с мошенническим использованием религиозного чувства в человеке.

Профессор Кондратьев – глубоко верующий человек. “Мы же душой человеческой занимаемся, как тут не думать о Боге?” – ответил он на вопрос журналиста о том, находит ли он как человек верующий понимание среди коллег.

Ровесники

В середине июля 44-го года в Москве объявили, что будут показывать пленных немцев, что их поведут по Садовому кольцу. Я пришел заранее, чтобы встать в ближайшем ряду. Колонны немцев сопровождали всадники с обнаженными шашками и конвоиры с винтовками наперевес. Сначала шли генералы, кто с потупленным в землю взглядом, кто с нагло-задиристым выражением лица, но все они были как-то отрешены от происходящего и никак не реагировали на народ. Надо сказать, что народ смотрел на них молча, никто их не проклинал и не оскорблял. Колонны были длинными, шли они долго. Потом среди пленных я все чаще стал замечать таких же молодых, как мой брат и приезжавшие с ним лейтенанты. Я осознал, что эти немцы — их ровесники, что и те и другие недавно ходили в школу, учили одну и ту же математику, географию, читали одни и те же книги: сказки Андерсена, приключения Жюля Верна и Майн Рида, играли по одним и тем же правилам в футбол и волейбол — но как все пошло по-разному! А ведь могли бы быть друзьями, вместе играть в тот же футбол или волейбол, а не стрелять друг в друга.

Эти размышления стали для меня первыми уроками о судьбах человеческих. Спустя много лет я рассказал об этом старшему двоюродному брату Вячеславу, который к тому времени уже написал свою повесть «Сашка». Там ведь тоже ровесники: наш красноармеец ведет на допрос пленного немецкого солдата, за время долгого пути становится все яснее, что они могли быть не врагами, а товарищами. Так или иначе, этот урок заставил меня много раз пересматривать в «Хронике» документальный фильм о марше пленных немцев по Москве, и я всегда «изучал» их лица. Урок есть урок, и хорошо, когда он наглядный.

Мама

Мой брат в 1945 году был на 1-м Белорусском фронте, он брал Берлин. Конечно, чувствовалось, что война кончается, и тем обиднее было за тех, кто погибал в это время. Мне уже исполнилось двенадцать лет, я начал подрабатывать. Я всегда стеснялся просить у мамы деньги на кино, на мороженое, на всякую интересную трофейную мелочевку, которую стали продавать в магазинах: я видел, как тяжело было маме «крутиться». У нас во дворе знали, что я «рукастый»: могу подключить дверной звонок, вставить замок, починить кран, исправить проводку. Конкурентов у меня не было, да и некому было конкурировать: война еще шла, а те, кто уже с нее вернулся, были инвалидами. Так вот, я стал зарабатывать и мог позволить себе ежедневно бегать в «Хронику». События развивались быстро, фронтовые сюжеты каждый раз были новыми. Зееловские высоты с мощными прожекторами на них, и вот, бои в Берлине. Когда они начались, со мной стала ходить мама: она знала, что брат в Берлине, и все надеялась его увидеть. Раз она даже закричала: «Володя, Володя! Ты видел?». Пришлось пересматривать этот фильм. Оказалось, не Володя. До самого Дня Победы мы с мамой ежедневно ходили в «Хронику» смотреть на уличные бои в Берлине…

Я с детства знал законы Моисея и заповеди Христа о почитании родителей и за годы войны понял, как это мудро и справедливо. Весь описываемый период до и во время войны я был с мамой (а ей всего было 40–45 лет) и я всегда «болел» за нее. На Рождественскую службу в январе 42-го года мы пошли в храм Илии Пророка (что у метро «Кропоткинская» в Обыденском переулке). Шли в полной темноте, снег тогда не убирали, были огромные сугробы, мама поскользнулась и упала на меня. Как она за меня испугалась! Но, думаю, я испугался за нее еще больше и считал невозможным пожаловаться на боль в ноге.

Словом, уроки войны научили меня осознанию того, что самое светлое и дорогое в жизни — это мать. С этим чувством я и пишу эти строки.

Благодарение Богу

И последний для меня урок Великой войны. Еще с довоенных времен мама ходила за моей бабушкой (ее матерью) в Староконюшенный переулок, чтобы проводить ее в церковь, и почти всегда брала меня с собой. Так я, наверное, лет с трех оказался прихожанином храма Илии Пророка. В один прекрасный день, слушая богослужение, я, шестилетний, стоял у открытого окна и любовался на стрижей-ласточек, стремительно летающих в ярко-голубом небе. И вот, когда хор запел Херувимскую песнь, я вдруг почувствовал то, что иным словом как «благодать» ни тогда, ни в последующие годы жизни определить оказалось невозможным. Спустя десятилетия, занимаясь как профессионал проблемами душевной и духовной жизни, я встретил такие обозначения этого переживания: «религиозное чувство», «чувство со-бытия с Богом». По сути, это чувство говорит о восстановлении («ре») связи («лигио») человека с его Творцом.

Благодаря этому чувству со-бытия всю последующую жизнь я никогда не был одинок, даже в реальном одиночестве. Спасибо маме!

Помню панику в церкви перед войной, когда подошло время сносить храм. Дело в том, что он располагался недалеко от Дворца Советов — символа победившего коммунизма, который строили на месте взорванного Храма Христа Спасителя. Уже был возведен огромной высоты стальной каркас этого дворца. А к окончанию стройки по определению не могло быть рядом православного храма. Прихожане писали коллективные письма с просьбами сохранить храм, но, как я тогда понял, это было небезопасно. Говорили, что первых из числа подписавшихся арестовали. Казалось, все предопределено — святыня будет уничтожена…

Но на все воля Божия. Началась война, стройка символа победившего коммунизма прекратилась, и стальной каркас дворца начали разбирать — был нужен металл для нужд обороны Москвы. Храм покрыли светомаскировкой, и он сохранился. Это тоже чудо: вокруг храма, там, где теперь большой сквер и новые дома, все было уничтожено немецкими бомбами. Конечно, фашисты метили не в храм, а в Кремль, который совсем рядом, но промахивались, и к окончанию войны вокруг церкви стояли пустые огрызки прежних жилых домов. А в храм все больше стало приходить молящихся, в том числе и в военной форме.

Знаменательное событие для храма Илии Пророка произошло 15 июня 1944 года. По распоряжению Патриарха сюда из храма Воскресения в Сокольниках (в котором много лет хозяйничали обновленцы) была перенесена весьма почитаемая чудотворная икона Божией Матери «Нечаянная Радость». С тех пор настоятель храма Илии Пророка протоиерей Александр Толгский постоянно служил молебны перед этой иконой.

Прошло 70 лет, но я совершенно явственно вижу те чудесные преображения, которые происходили с людьми у иконы «Нечаянная Радость»: к ней (точнее, не к ней, иконе, а к Самой Деве Марии) подходили, все в слезах, матери и жены воинов Отечественной войны а приложившись к святыне, отходили, озаренные надеждой и уверенностью в получении нечаянной радости.

Конечно, на меня это производило огромное впечатление и было самым главным уроком за всю войну.

В День Победы в храме, наверное, было больше военных, чем обычных прихожан. Я не видел разве что генералов, но пришли полковники, майоры и, конечно, масса рядовых и сержантов, все с орденами и медалями, а многие с нашивками на груди, свидетельствующими о полученных на фронте ранениях.

После благодарственного молебна многие сразу пошли на Красную площадь. Там было так же многолюдно, как в храме. Раздавались крики «Ура!», «Мы победили!», военных подхватывали и подбрасывали вверх, а потом обнимали и расцеловывали. А какой был восторг, когда начался салют!

Мы, москвичи, к концу войны уже стали привыкать к салютам, их бывало по нескольку за один вечер. Но такого салюта, как в тот день, я больше нигде и никогда не видел: по кругу, наверное, над Садовым кольцом, летали тихоходные самолеты (их видно не было — уже стемнело), и с них почти беспрерывно стреляли разноцветными ракетами. В небе над всеми нами создавался огромный, фантастически живой купол… И снова крики «Ура!», «С Победой!», объятия и поцелуи.

Конечно, я много раз в разных кинофильмах видел сцены ликования на Красной площади в День Победы, но мне кажется, что ни одному режиссеру не удалось воссоздать тот дух национальной гордости, который тогда объединил победителей со всем народом. Я этой мыслью поделился со своим братом, фронтовиком, военным писателем Вячеславом Кондратьевым, и он мне сказал, что такое глубинное духовное переживание не может быть во всей полноте воспроизведено никаким искусством.

И те случаи духовного преображения у иконы «Нечаянная Радость» в храме Илии Пророка, которые я сейчас вспоминаю, тоже не могут быть сыграны даже самыми великими артистами. Наглядные уроки силы духа ненавязчиво и естественно были восприняты моей душой.

Пожертвовать