Русские о европейских духах небытия. XIX век

Культурный подъем в России XIX века позволил некоторым русским людям обнаружить болотные огни западной цивилизации, что не мешало ценить великие достижения европейской культуры. Но интеллигенция слепо следовала европейским заблуждениям. Творческие гении, освободившиеся от иллюзии «русского Запада», стремились разорвать цепь заблуждений русской интеллигенции. Они обращали к обществу пророческие обличения-призывы. Они не только распознали зло идеологий, заражающих Россию на общеевропейской «трапезе мысли», но предвидели опасности нарождающейся технической потребительской цивилизации в то время, когда ее успехами были ослеплены и европейские строители, и русские апологеты. Эти свидетельства показывают возможность для образованного общества свободного самоопределения, которая не была реализована. Диагноз духовной болезни Запада, поставленный в XIX веке отечественными мыслителями, оказался верным, ибо он вполне реализовался к XXI веку – в насаждении идеологии постмодернизма, отменяющей иерархию ценностей, уравнивающей добро и зло, истину и ложь, красоту и безобразие, низ и верх, мужское и женское…

Еще в 1790 году Иван Владимирович Лопухин – один из первых русских масонов – писал: «Дух ложного свободомыслия сокрушает многие в Европе страны».

Николай Михайлович Карамзин, много путешествовавший по Европе, общавшийся с Кантом и Гете, призывал к освоению европейской культуры во всем ее многообразии. Но это не помешало ему, говоря о Франции, поделиться своими опасениями: «Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в самом основании… Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения… в крови и пламени, среди убийств и разрушений я не узнаю тебя».

Близкий к любомудрам В.П. Титов был уверен, что «европейские убеждения не полны, холодны, шатки. Европейское общественное устройство основано на взаимном недоверии граждан между собой и к правительству… Беда нашего века – хлопотливость: ему недостает созерцательности. Само наше просвещение увяло в диалектике, цифрах и химических разложениях».

Князь Владимир Федорович Одоевский критикует европейский материализм,

погоню за наслаждениями. Духовные начала Запада утратили свою силу. Франция находится в «беспрерывном нервическом припадке». В Англии – торжество промышленности и расчетливости, «унизительной для человеческого достоинства». «Горькое и странное зрелище видим мы на Западе. Науки, вместо того чтобы стремиться к единству… раздробились на прах летучий, общая связь их потерялась, нет в них органичной жизни старый Запад, как младенец, видит одни части, одни признаки – общее для него непостижимо и невозможно, частные факты, второстепенные причины скопляются в безмерном количестве – ученые отказались от всеединящей силы ума человеческого… наука погибает… искусство погибает. Религиозное чувство… погибает. Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через некоторое время слишком простым, – Запад погибает… Сама западная литература, этот “термометр духовного состояния общества”… показывает неодолимую тоску, господствующую на Западе, отсутствие всякого верования, надежду без упования, отрицание без всякого утверждения… Запад произвел всё, что могли произвести его стихии, – но не более в бесконечной, ускоренной деятельности он дал развитие одной и заглушил другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась в смутах толпы и в темном, беспредметном недовольстве высших его деятелей. Чувство самосохранения дошло до эгоизма и враждебной предусмотрительности против ближнего потребность истины исказилась в грубых требованиях осязания и мелочных потребностях… потерялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо исчезла надежда на будущее в материальном опьянении Запад… топчет в грязи тех великих своих мыслителей, которые хотели бы остановить его безумие».

Так характеризовал Михаил Юрьевич Лермонтов французов после «великой» их революции, французов, которые почитались в русском обществе как европейский «протонарод»:

Мне хочется сказать великому народу:

Ты жалкий и пустой народ!

Ты жалок потому, что вера, слава, гений,

Всё, всё великое, священное земли,

С насмешкой глупою ребяческих сомнений

Тобой растоптаны в пыли.

Из славы сделал ты игрушку лицемерья,

Из вольности – орудье палача.

И все заветные отцовские поверья

Ты им рубил, рубил с плеча…

Николай Васильевич Гоголь в блистательной французской культуре глазами

своего персонажа «видел только напряженное усилие и стремление к новости… везде почти дерзкая уверенность и нигде смиренного сознания собственного неведения, он нашел какую-то страшную пустоту даже в сердцах тех, которым не мог отказать в уважении… Увидел он, наконец, что при всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный. Не почила на ней величественно степенная идея. Везде намеки на мысль, и нет самих мыслей, везде полустрасти, и нет страстей, всё не окончено, всё наметано, набросано, с быстрой руки: вся нация – блестящая виньетка, а не картина великого мастера». В европейской культуре Гоголь ощущает «равнодушный хлад, обнимающий нынешний век, торговый низкий расчет, раннюю притупленность еще не успевших развиться и возникнуть чувств».

Степан Петрович Шевырев – публицист и литературовед, близкий по взглядам славянофилам, – писал в 1841 году: «В наших искренних дружеских, тесных сношениях с Западом мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувств… и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чувствуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет».

Алексей Степанович Хомяков считал, что Русское Православие – религия творящего духа, гармонично сочетающая разум с верой как высшей формой познания, – противостоит власти естественной необходимости и господству логически-рассудочных начал Запада. Предназначение России, независимой от «упаднической перекультурности», – освободить человечество от одностороннего и ложного развития, навязанного истории Западом. А.С. Хомяков говорил о пустодушии европейского просвещения: «Отжили не формы, но начало духовное, не условия общества, но вера, в которой жили общество и люди… Внутреннее омертвление людей высказывается судорожным движением общественных организмов… О, грустно, грустно мне – ложится тьма густая на дальнем Западе, стране святых чудес».

Иван Васильевич Киреевский, мировоззрение которого определилось

святоотеческой литературой и русской православной традицией, любил европейскую культуру, много ездил по Европе, встречался с Гегелем и Шеллингом, издавал журнал «Европеец». Киреевский писал: «Я и теперь еще люблю Запад, я связан с ним многими неразрывными сочувствиями. Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привязанностями». Поэтому суждения Киреевского о кризисе западной культуры отличаются знанием ее: «Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития, так что собственные его коренные начала, из которых оно выросло, сделались для него посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам… Самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений… Логическая деятельность, отрешенная от всех других познавательных сил человека… Разрушительная рассудочность… Воздушные диалектические построения… при всем блеске, при всех удобствах наружных усовершенствований жизни самая жизнь лишена была существенного смысла… Западный человек раздробляет свою жизнь на отдельные стремления и хотя связывает их рассудком в один общий план, однако в каждую минуту жизни является как иной человек… Бесчувственный холод рассуждения и крайнее увлечение сердечных движений почитают они равнозаконными состояниями человека… Вообще можно сказать, что центр духовного бытия ими не ищется… Богословие на Западе приняло характер рассудочной отвлеченности – в Православии оно сохранило внутреннюю целость духа там развитие сил разума – здесь стремление к внутреннему, живому». Основная коллизия России и Европы по Киреевскому – противостояние органичного, целостного христианского мировоззрения и выхолощенного западного рационализма.

Константин Сергеевич Аксаков, критикуя западное миропонимание, писал: «На Западе – душа убивается, заменяясь усовершенствованием государственных форм, полицейским благоустройством совесть заменяется законом, внутренние побуждения – регламентом даже благотворительность превращается в механическое дело… Запад потому и развил в себе законность, что чувствовал в себе недостаток правды». К.С. Аксаков писал о современном человеке, зараженном западными духами: «Бог может помочь, но к Нему прибегают всё реже… Не праздно утешаться заранее светлым будущим должны мы, но… обратить испытующий взор на настоящее зло, на болезнь нашего времени. Познание болезни необходимо для исцеления, и часто оно уже одно – верный шаг к исцелению. Да, нам необходимо теперь сознание, сознание своего недуга, своей лжи. Ложь эта так еще сильна, что способна привести в отчаяние человека, не крепкого духом… Расшатались нравственные общественные основы, если и не совсем отброшены. Расслабело всё общество и не может противопоставить силы общественного отпора злу, вторгающемуся в его область. Но общество – существо живое, и если оно может совокупно падать, то может совокупно и вставать. Будет ли время, когда деятельная мысль и просвещенная воля укрепят общество и сделают его самостоятельным?»

Юрий Федорович Самарин осознавал исторические результаты европейских идеологий: «Революция есть не что иное, как рационализм в действии, иначе – формально правильный силлогизм, обращенный в стенобитное орудие против свободы живого быта. Первой предпосылкой служит всегда абстрактная догма, выведенная априорным путем – обобщением исторических явлений определенного рода. Вторая предпосылка заключает в себе подведение под эту догму данной действительности и приговор над последней, изрекаемый исключительно с точки зрения первой: действительность не сходится с догмой и потому осуждается на смерть. Заключение облекается в форму повеления и, в случае сопротивления, приводится в исполнение посредством винтовок и пушек или вил и топоров, что не меняет сущности операции, предпринимаемой над обществом»

Федор Иванович Тютчев многие годы служил дипломатом в Европе, затем

жил за границей, был близко знаком с Шеллингом, Баадером, встречался с Гейне. И он в любимой Европе видел роковые угрозы: «Запад исчезает, всё рушится, всё гибнет в этом общем воспламенении… – вера, давно уже утраченная, и разум, доведенный до бессмыслия, порядок, отныне немыслимый, свобода, отныне невозможная, – и надо всеми этими развалинами ею же созданная цивилизация, убивающая себя собственными руками».

Василий Петрович Боткин – сторонник крайних европейских идей социализма и атеизма – сообщал Белинскому о своих впечатлениях, путешествуя по Европе: «Недаром кричал Шевырев и “Маяк”, что Европа находится в гниении, это действительно так – старые институты семьи, собственности и общества получают со всех сторон удары… Внимательное созерцание Европы действительно представляет гниение и распад старого порядка».

Александр Иванович Герцен был убежденным западником, но, вкусив западных свобод, в суждениях о состоянии Европы вынужден был во многом солидаризоваться со славянофилами: «Мелкая, грязная среда мещанства, как тина, покрывает своей зеленью всю Францию… С каким ясновидением заглянул я в душу буржуа, в душу рабочего и ужаснулся… Куда ни посмотришь, отовсюду веет варварством – снизу и сверху, из дворцов и из мастерских… Наше время… эпоха восходящего мещанства и эпоха его тучного преуспевания… Действительного творчества и демократии нет… Меня ужасает современный человек: какая бесчувственность и ограниченность, какое отсутствие страсти, негодования, какая слабость мысли, как скоро стынет в нем энергия, как рано изношено в нем увлечение, энергия, вера в собственное дело… Несмотря на умственное превосходство нашего времени, всё идет к посредственности, лица теряются в толпе… Мещанство – вот последнее слово цивилизации… Весь образованный мир идет в мещанство… Духота, тягость, усталость, отвращение от жизни распространяются вместе с судорожными попытками куда-нибудь выйти. Всем на свете стало дурно жить – это великий признак… Мещанство – это та самодержавная толпа сплоченной посредственности… которая всем владеет, – толпа без невежества, но и без образования… Милль видит, что всё около него пошлеет, мельчает, с отчаянием смотрит на подавляющие массы какой-то паюсной икры, сжатой из мириад мещанской мелкоты… Он вовсе не преувеличивал, говоря о суживании ума, энергии, о стертости личностей, о постоянном мельчании жизни, о постоянном исключении из нее общечеловеческих интересов, о сведении ее на интересы торговой конторы и мещанского благосостояния». Оглядываясь с другого берега на Родину, Герцен запишет: «В нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего мещанского». Д.С. Мережковский говорил: «Когда Герцен бежал из России в Европу, он попал из одного рабства в другое, из материального – в духовное».

Николай Николаевич Страхов – публицист, литературный критик, по взглядам близкий почвенникам, друживший с Достоевским и Толстым, – писал о духовной болезни западной цивилизации: «Наше время поражает… оскудением идеала… Уже почти полвека в умственной жизни Запада явственно обнаружилось и всё более обнаруживается отсутствие руководительных начал… определенного идеала развития, твердого сознания целей нет в Европе, и она мечется… она приходит к сознанию, что вовсе потеряла дорогу… Блистательные формы западной жизни, все без исключения, таят в себе зародыш гибели, все горят разрушением… Нет таких начал, которые можно было бы считать незыблемыми. Европа потеряла руководящую нить своего прогресса, некогда обещавшего ей бесконечное развитие, поприще беспредельное… Запад тяжело болен… он потрясен внутренним страхом, ищет и не находит выхода из противоречий, зародившихся в его жизни».

“Кто кроме доктринера мог бы принимать комедию буржуазного единения в Европе за нормальную формулу человеческого единения на земле?”

Федор Михайлович Достоевский провидел духовные катастрофы в сытой

Европе: «В Англии то же, что и везде в Европе: страстная жажда жить и потеря высшего смысла жизни… Кто кроме отвлеченного доктринера мог бы принимать комедию буржуазного единения, которую мы видим в Европе, за нормальную формулу человеческого единения на земле… Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений… и ничего больше… Затишье порядка… а между тем и тут та же упорная, глухая и уже застарелая борьба, борьба насмерть всеобщего личного начала с необходимостью хоть как-нибудь ужиться вместе… Да, в Европе растет что-то неминуемое… Европу ждут огромные перевороты, такие, что ум людей отказывается поверить… Да, она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё общее и всё абсолютное, этот созидавшийся муравейник весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится, ломится в дверь, и если ему не отворят, сломает дверь… Никогда еще Европа не была начинена такими элементами вражды, как в наше время. Точно всё подкопано и начинено порохом и ждет только первой искры… Я предчувствую, что подведен итог… Симптомы ужасны… Неестественность политического положения в Европе, эти “неразрешимые” политические вопросы непременно должны привести к огромной, окончательной разделочной войне».

Николай Яковлевич Данилевский первым писал об общем закате Европы: «Европа – в духовном отношении – изжила уже то узкое религиозное понятие, которым она заменила вселенскую истину, и достигла геркулесовых столбов, откуда надо пуститься или в безбрежный океан отрицания и сомнения, или возвратиться к светоносному Востоку в политическом же отношении – дошла до непримиримого противоречия между требованиями выработанной всею ее жизнью личной свободы и сохраняющим на себе печать завоевания распределением собственности». Он отчасти соглашался с критикой Запада славянофилами: «Сама мысль, высказанная славянофилами о гниении Запада, кажется мне совершенно верною, только выразилась она в жару борьбы и спора слишком резко и потому с некоторым преувеличением». Вместе с тем слишком резкая критика славянофилов только подтверждается с десятилетиями и веками. Данилевский отмечал исконно присущие европейцам черты, которые радикализуются со временем и потому теряют и свою положительную характеристику: «Европа не знает, потому что не хочет знать, или, лучше сказать, знает так, как знать хочет, то есть как соответствует ее предвзятым мнениям, страстям, гордости, ненависти и презрению». Философ выделяет доминирующую черту характера европейцев («проявляющаяся во всех формах западной жизни и цивилизации»), которая не только принесла бесчисленные беды и страдания другим народам, но и служит самораспаду европейского духа: «Такую черту вправе мы, следовательно, принять за нравственный этнографический признак народа, служащий выражением существенной особенности всего его психического строя. Одна из таких черт, общих всем народам романо-германского типа, есть насильственность (Gewaltsamkeit). Насильственность, в свою очередь, есть не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен ему уступить, волею или неволею, как неравноправный ему. Такое навязывание своего образа мыслей другим, такое подчинение всего – своему интересу даже не кажется с точки зрения чрезмерно развитого индивидуализма, чрезмерного чувства собственного достоинства чем-либо несправедливым. Оно представляется как естественное подчинение низшего высшему, в некотором смысле даже как благодеяние этому низшему. Такой склад ума, чувства и воли ведет в политике и общественной жизни, смотря по обстоятельствам, к аристократизму, к угнетению народностей или к безграничной, ничем не умеряемой свободе, к крайнему политическому дроблению в религии – к нетерпимости или к отвержению всякого авторитета».

Распространяющаяся из Европы, мертвящая техническая цивилизация вынуждала Константина Николаевича Леонтьева писать «против машин и вообще против всего этого физико-химического умственного развития, против этой страсти произведениями мира неорганического губить везде органическую жизнь, металлами, газами и основными силами природы разрушать растительное многообразие, животный мир и самое общество человеческое… О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой всё величайшее и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного твоим заразительным дыханьем». Леонтьев излагает учение о стадиальности развития культур, которые проходят «три периода: 1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения». Эти периоды связаны двумя противоположными динамическими процессами: зарождения, развития, расцвета – увядания, разложения, смерти. Длительность жизни государственных организмов – 1000–1200 лет. Отсюда ясно, что Европа к началу XIX века пережила эпоху цветущей сложности и вошла в период эгалитарного процесса – смесительного выравнивания и упрощения, что неизбежно ведет к умиранию европейской культуры. Этот анализ дает Леонтьеву основания сделать жесткий вывод об агонии Европы: «Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм… везде презрение к аскетизму, власти (не ко всякой, а к власти других), везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство!» Видимая сложность машинной индустрии, административных систем, судопроизводства и прочих общественных структур – только орудия смешения. Везде торжество царства середины, господство пресыщенного и самодовольного буржуа – мещанства. Леонтьев был убежден, что в Европе неизбежны социальные революции, торжество социальных утопий, противоречащих природе человека. Скорее всего, полагал мыслитель, и России не избежать этой участи.

Чуткий талант Василия Васильевича Розанова позволил ему в начале XX века описать тупики европейской материалистической цивилизации: «Необратимое множество подробностей и отсутствие среди них чего-либо главного и связывающего – вот характерное отличие европейской жизни, как она сложилась за два последних века. Отсутствие согласующего центра в неумолкающем труде, в вечном созидании частей есть также последствие этой утраты жизненного смысла… Просвещение тем более увеличивает необъяснимую грусть. Отсюда глубокая печаль всей новой поэзии, сменяющаяся кощунством или злобой… Все сумрачное и безобразное неудержимо влечет к себе современное человечество, потому что нет больше радости в его сердце… Жизнь иссякает в своих источниках и распадается, выступают непримиримые противоречия в истории, нестерпимый хаос в единичной совести… Тоска собственно европейского существования. Найдем ли мы внутри европейского существования бесконечное? Все идеалы европейские замечательно конечны – а без бесконечного человек существовать не может… Чудовищный эгоизм, неслыханный холод отношений… Европа утомилась собой и начала не доверять себе… Весь Запад, продолжающий хранить декорум религии, в тайне души и… в практике жизни разошелся с христианством… Европа есть континент испорченной крови… Европа есть континент упавшей души и опавших крыльев. Мы говорим, конечно, об индивидууме, ибо машина европейская идет ходко».

Обобщая эти характеристики, Василий Васильевич Зеньковский в середине XX века писал: «Беря Европу, как она живет сама в себе, мы должны признать глубочайшую внутреннюю трагедию в ней, связанную с отсутствием целостности. Секуляризация культуры, возникновение ряда самостоятельных и независимых сфер творчества привели к разрыву целостности в личности крайнее развитие технической цивилизации, небывалый расцвет механической стороны, внутренние противоречия капитализма и грозный рост социальной борьбы, развитие машинизма, ослабление духовной жизни и прямой рост аморализма – а вместе с тем высокое развитие индивидуализма, рост запросов личности и неизбежное усиление одиночества – и, наконец, вся атмосфера Просвещенства с отрицанием традиции и истории, с бунтарством индивидуального разума и с ограниченностью рационализма, тонкое проникновение релятивизма даже в среду верующих кругов, духовная изоляция и измельчание религиозных сил».

Критика духовных пороков западной цивилизации не исключала того, что русские люди продолжали видеть в европейской культуре величайшее достижение человечества. «Среди плоской равнины мещанства эти бездонные артезианские колодцы человеческого духа свидетельствуют о том, что под выжженной землей еще хранятся живые воды. Но нужен геологический переворот, землетрясение, чтобы подземные воды могли вырваться наружу и затопить равнину, снести муравьиные кучи, опрокинуть старые лавочки мещанской Европы. А пока – мертвая засуха» (Д.С. Мережковский).

У многих русских мыслителей и впоследствии при знакомстве с Западом складывалось аналогичное впечатление – о духовной болезни западной цивилизации. Таковы отзывы Александра Исаевича Солженицына, Игоря Ростиславовича Шафаревича. Есть что-то пророческое в единстве мнений.

В Европе тщательнейшим образом регулируется область естественного, что малоинтересно русскому человеку, поляризованному между светом и тьмой. Когда человек всецело сосредоточен на регламентации обыденной жизни, в нем исчезает стремление к сверхъестественному. Русским людям претит европейский апофеоз серединной культуры, с неизбежной рационализацией и бездуховностью. Их критика была направлена на господство европейских стандартов обыденности.

Гибельные тенденции западной цивилизации, отмеченные русскими мыслителями XIX века, сегодня господствуют на Западе, рационализация сознания привела к алгоритмизации жизни.

«Многие русские жить там долго не могут из-за необходимости постоянного алгоритмичного поведения. Не только на работе, в учреждениях, но и при нормальном общении с людьми. Алгоритмы необходимы для выживания общества, но имеют тенденцию переходить в подсознание и убивать тем самым естественные душевные порывы. На Западе эта тенденция перешла опасную черту. В России продолжается сопротивление алгоритмизации даже за счет предельного ослабления государственной системы. Русские далеко не ленивы, но менее алгоритмизуемы, чем западные люди…

Разговоры о душе на Западе не идут. Запретная тема, как икона для нечистой силы. Душа-то, говорят, есть у всех, чего о ней говорить, а вот интеллект – совсем нет. Давайте лучше о конкретном. Душой самолет не собьешь, денег не заработаешь. Вообще нет удовольствия от души, одни неприятности от нее на Западе. Но на всякий случай все считают, что она у них есть. Сравнение, однако, идет не по качествам души, а по мускулам, умению играть в интеллектуальные игры, материальному успеху. Но душа мстит. Она уходит, если ее забивать алгоритмами и мелкими удовольствиями. Уходит медленно, незаметно, но фундаментально…

Лгут на Западе самоотверженно, как женщины, не замечая своей игры, не видя фактов. Когда предъявляешь факты, тебя просто не слушают, а говорят свое, как будто ты ничего не сказал… жесткие правила созданы для наивных, а остальным удобнее обманывать. Все равны на словах, а уж под ковром – кто сильнее. Демократия состоит в равных правах друг друга обманывать. Кто нагл, тот и съел. Но только ты попробуй вытащить это на поверхность, все ополчатся против тебя. Как у ведьм – внешне одно, внутри совсем другое…

В России человеческая сущность обнажена и крайности проявлены более ярко. На Западе крайностей меньше, все стандартизируется, выравнивается. Да и человека распознать гораздо сложнее, он обучен скрывать самого себя. Внешнее поведение сильно алгоритмизовано. Обучается видеть себя со стороны в игровой ситуации, изначально способен к интригам и провокациям. Рефлексия же на движения души, если таковые есть, существенно меньшая. Если будет убивать, морально или социально, то вежливо, тихо, утонченно. Точечными ударами…

В важных дискуссиях хранят полную невозмутимость, выдавая черное за белое. На аргументы отвечают презрительным видом… Воюют открыто, только если самим ничего не угрожает. Всё делается исподтишка. Но если ничего не угрожает, ведут себя беспардонно и нагло. Чувство стеснения не приходит. А честь, совесть, мораль изымаются как из поведения, так и из языка. Вместо них есть “суд, адвокат, закон”. Во всех бедах обвиняются другие народы» (В.А. Малышев).

Отношение к Европе у русских людей не могло быть беспристрастным. Слепое преклонение большинства образованного сословия вызывало у творческого меньшинства обостренное чувство опасности, исходящей от европейской цивилизации. Пристальный взгляд обнаруживал в западной цивилизации очаги духовной болезни, которые были незаметны для самоуверенных европейцев. Но, критически относясь к Европе, русские решали свои проблемы, критика Запада во многом была самокритикой – обличение духовной родины русской интеллигенции оказывалось и самообличением. Поэтому приведенные характеристики относятся во многом и к русскому лжеевропеизму, к иллюзии русского Запада.

Пожертвовать