Дню победы посвящается

Встречу с Валентином Михайловичем Буравлевым иначе как Божиим даром назвать нельзя. Ветеран Великой Отечественной войны, разведчик, профессиональный музыкант с консерваторским образованием, поэт. Открытый, умный, обаятельный человек, потрясающий рассказчик. О многом мы говорили с Валентином Михайловичем. Жаль, что на бумаге не передать его неподражаемые интонации, но стиль повествования мы постарались сохранить.

Об истории семьи

В предгорьях Алтая была деревня Старая Барда. Это – наше родовое подворье. Там дедушка жил, дяди – тети (дядей шесть и тетя одна).

Мы из зажиточных крестьян. Прадед в 1861 году, когда отменили крепостное право, из Воронежа три года с семьей шел пешком в Сибирь на свободные земли. Прадед был умнейший стратег. И вот он нашел за Бийском такое место – предгорья Алтая, тепло, земля – чернозем. Благодатные, прекрасные места – и по природе, и по трудолюбию наших предков.

С чего начали? Прадед умел и знал, как сеять лен. Насеял льна, лен получился изумительный. И вот в Бийск везут крестьяне этот лен к купцу Второву. Лен тогда был в цене. Все мерили лен длиной с аршин, а прадед был умнее, он мерил лен на размах, аршин с привесом. Второв его проверяет, и зовет прадеда: “Буравлев, вы привезли мне такой лен, и прошу вас всегда привозить его только мне”.

И вот уже крестьянин Буравлев, приглашенный Второвым на склад, выбирает там для себя товары – керосин, сахар, ситец и прочее. И, вернувшись, принимает решение: “Так, сыны, будем лепить кирпичи. Сами
будем лепить, сами будем обжигать». Крестный мне рассказывал, как прадед, Матвей Васильевич, эти кирпичи обжигал и пел молитвы: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!” – радостно и спокойно. Когда кирпичи были готовы, стали из них лепить – не дом, а магазин. Слепили. Второв дает товары. И кем становится крестьянин Буравлев? Купецмолодец! Вот с чего начиналось.

Это было громадное поместье. Ограда, тут амбары, там пригоны, невдалеке лес сосновый, метрах в 500-х река, на которой электростанция стоит. В нашей деревне – это были края-то ссыльные – была первая электростанция в Сибири. Там были умельцы, которые культуру и науку, можно так сказать, несли в народ.

А народ был крепкий – сибиряки, питались хорошо, спиртное не употребляли. В Сибири запрягал мужчина зимой не менее пяти лошадей. Если вы поехали бы на одной или на двух, над вами бы смеялись.

У нас был целый оркестр. Делали свои скрипки дядя Паня и дядя Витя, дедушка – балалайки, домры, мандолины. Умели. А папа наш, Михаил Иванович, здорово играл на гармошке. И делали гармошки они сами. Умельцы, деревенские умельцы, энтузиасты. Есть у меня где-то фотография 1939 года: в народном клубе тетя играет на гитаре, дядя Паня – со скрипкой собственного изобретения. Мы не разделялись. У нас была громадная семья и громадный дом. Помню большой зал, где происходили молебны, торжества. Мастерские, где дяди работали свои скрипки, гармони и прочее. Кухня была у нас громадная. И стряпка – дальняя родственница – помогала бабушке по хозяйству – надо ведь было кормить такую большую семью.

И вот эту стряпку заставили написать донос на дедушку, что он ее эксплуатировал и будто бы кормил помоями. «Сослать его!» А умный попался в Нарыме начальник – настоящий старый коммунист. Так вот, он разобрался в этом деле. Дедушка был столяр-краснодеревщик. И дедушка, папа старый, как мы его звали, сделал этому начальнику кабинет – стол письменный с тумбой, стулья. Этот начальник увидел деда в труде, понял, что он – труженик. Деда и бабушку освободили и разрешили им уехать в Барнаул. Дедушка стал работать в столярной мастерской, и получил звание стахановца. Он и умер стахановцем перед самой войной – в 1940 году заболел, работал больной и умер. А бабушка приехала к нам.

О детстве и воспитании

Всех нас крестили. Жили мы все – и тети, и дяди – в доме деда. Это был другой мир времени.
Дедушка – папа старый – у нас был очень набожный, на церковь всегда жертвовал. Семья, нравственность, духовность и взаимная любовь отношений в большой семье – это все я отношу к воспитанию. Сейчас как-то страшно мы ушли от этого, до глупости.Было у нас так заведено. Идем мы, мальчишки, по деревне. Сидит на лавочке дед Иван. Бабушка: «Ребятки, снимите картузы, поклонитесь деду Ивану» – «Здравствуйте, дедушка Иван!». И дедушка: «Так чьи это?» – «Да как же, Ивана Матвеича Буравлева». Вот честь и достоинство семьи! Так могли ли мы хулиганить? Хотя мы шалили и прочее, но такого разгула не было. Это психологическая основа семьи, семьи большой, нравственной. Дедушка – папа старый – у нас был очень набожный, на церковь всегда жертвовал. Семья, нравственность, духовность и взаимная любовь отношений в большой семье – это все я отношу к воспитанию. Сейчас как-то страшно мы ушли от этого, до глупости.

Нас воспитывали трудом. Но нас не заставляли, а любили. И эта любовь нас, ребятишек, осеняла. Дедушка сено прибирает на сеновале, а нам наделал игрушечных грабелек, и мы рядом играем, помогаем. Вот и все воспитание, привитие к труду и духовная составляющая. Дедушка никогда не кричал ни на кого. Если чтото случалось, только так говорил: “Ну, Максим косопятый!” – вот такое у него было выражение.

Дедушка столярничает. Я – рядом с ним, мне лет шесть. Беру его нож острый – он разрешает. И я обстрагиваю ноготь на пальце. «Ничего, ничего, зарастет!» Дедушка дарит мне ножовку. Не отгоняли! Родители и дедушки-бабушки не отгоняли детей от себя, мы были при них. Мы утратили это, к сожалению.

Под Новый год делаем игрушки. Три часа ночи, я бессонный. Меня не отгоняют. Делает отец игрушку, и я возле него сижу. А елки какие были! Вы не знаете, что это были за елки! Их потом запрещали.

На Рождество, на Пасху утром рано дедушка и бабушка приходят со службы – и у нас у всех уже подарки. Как же мы их встречали! Я любил и до сих пор люблю и деда, и бабушку.

У дедушки были пчелы. Как сейчас помню, это было на Медовый Спас, когда освящают мед. Накануне мы с дедушкой вместе шли в баню. И вот он говорит мне: «Пойдем, мой помощник», – надевает на меня сетку, завязывает ее. А сам он без сетки. И дедушка дымит возле улья, а потом достает рамку с сотами и дает мне в руки. И я ее несу к общему столу. А на столе ведерный, громадный самовар. Во главе – дедушка, на лавки садятся мужчины, а их вон сколько, и пьют чай с пирожками. И я ее несу всю свою жизнь, эту рамку. Вот, понимаете, не надо никакого специального воспитания, когда оно происходит естественно.

Мы росли в деревне, мальчишки. Тогда было все проще. Родители работали. Никаких детских садов в деревне не было. Мы учились сами, и учиться нас никто не заставлял. Я осознанно захотел учиться в 7-м классе. Поздновато, верно. В классе было обычно так. Как только по литературе – тема для сочинения, учительница говорила: «Валька, ну-ка, давай, пиши. Два дня тебе». И я восемь сочинений напишу и всем раздам, – класс сдает сочинение. По ошибкам у меня была тройка, а за содержание – пятерка. Я и сейчас, как внутренне слышу, так и пишу, не заботясь, какие там буквы. Поэтому и сейчас шалю – первую книгу стихов выпустил.

Я мечтал в детстве – куда бы вы думали?

– В железнодорожный институт на Урале поступить. В деревне у нас был хороший физик, изумительный. Я не помню его имениотчества. По физике у меня была пятерка, и я этим предметом интересовался сам. Дедушка старшего дядю учил в Томске, в политехническом институте. Дядя Вася был геолог. Он потом на Алтае открыл полиметаллические руды, месторождение платины. Дядины институтские книги я листал, читал вещи, мне непонятные, но я вникал. Так вот, участвуя в кружке по физике, я сделал из железки рельсы, мотор, – трамвай сочинил, не видя его никогда раньше! Получил первую премию. Так что такая была мечта детства. Может, войны не было бы, она бы осуществилась.

Рассказы о войне

Когда мы начнем рассказ, когда закончим? Длинная война-то была! Начнем, наверное, с такого. На Алтае мы жили в Майме, от Бийска – километров сто. Это 500 км от Монголии, Чуйский тракт. Через нас летели самолеты, через нас шли войска. Чуйский тракт – военный тракт. Когда началась война, мне было 16 лет, почти 17, я только получил паспорт. А в 1942 году, в мае месяце, нас, молодежь, увозят на трех машинах в Бийск, а оттуда мы едем по железной дороге в Барнаул, в военное пехотное училище. Там нас готовили шесть месяцев. И на параде 7 ноября мы прошли с винтовками.

Нас готовили беспощадно, хорошо. Например, выходили на полевые занятия в лес на неделю, спали на снегу, на еловом лапнике, ходили на лыжах, стрелять нас учили. Ну, мы – сибиряки, деревенские ребята были, не нытики. И потом, мы ведь не пищали, мы были патриотично воспитаны и достойно воспринимали: надо – значит надо. Вот такой момент: занятия идут, командир роты говорит: “Буравлев, все погибли, ты остаешься один. Ваше решение?” Я хватаю винтовку – хоть одного штыком заколоть.

И вот уже должны были мы сдавать экзамены и получать звания лейтенантов. И тут подошла Сталинградская битва. Я помню, мы сдаем генералу зачеты, и он говорит: «Ну, что, ребятки, поедем, а там уж звания присвоят вам». Мы были первым выпуском, которому не присвоили звания, не успели. Мы выпустились курсантами, элитная курсантская 214-я дивизия.

Я был в роте автоматчиков. Наша задача была – пополнить Сталинградские части. Потом был Воронеж, затем – Курская дуга: 400 км прошли и с ходу – в бой. Осталось нас за три дня из трех тысяч в живых 14
человек. Приказ: «Ни шагу назад!» Геройство не в том, чтобы без пользы погибнуть, а в том, чтобы выжить и победить. Ну, там я был легко раненый в колено, командир роты меня прогнал в медсанбат. А я: «Что я, маленький, что ли?»

Потом мы продвинулись под Харьков, и мне достался взвод – хорошие такие ребята башкирята. И, хотя они были всего на год – на два младше меня, я по сравнению с ними был уже солдат, я уже год отвоевал. 29 человек я сохранил, а один погиб у меня паренек. Не послушал меня, выглянул из окопа. Но все остальные сразу поняли, что надо слушать этого сержанта.

Мне сказали: «Вам дается честь вести взвод!» А я был раненый уже, перевязанный, но не убитый. Ну, в спину осколочек зацепил. “Встать! Ура! За Родину! За Сталина!” Тогда был патриотический настрой, и невозможно было противоречить даже мыслью: “Не пойду. Не буду”. Вперед! Вправо! Влево! “Назад” я не знаю команды, нас этому не учили. Я был отправлен в госпиталь, и в свой полк уже не вернулся. А попал под Крюков – Кременчуг, форсировал Днепр. Дышали волны. Дышали. А мы плыли на плотах. Это надо ощутить: вот волна поднимается – и тихо-тихо. И темнота кругом. И ракеты летят, пули посвистывают, но нет прицельного огня.

И сразу, как до земли добрались, окопались. А там работают немецкие снайпера. Там уже я был солдат довольно опытный, я уже охотился. Уже нехороший стал для немцев. Чайка – снайпер, украинец, и я с ним. Уже свои военные хитрости у меня были.

Отец под Ленинградом, под Старой Руссой, погиб. И я тосковал по нему и видел его во сне – как будто в каком-то темном помещении, вроде бани. Как трех фрицев уложил, отец не стал сниться. Вывод таков: бей неприятеля, скоро закончится война. Страшно было, что начинала входить в меня пустота, опустошенность жестокости. Не страх, не ненависть, а опустошенность.

И вот мы взяли высоту уже на той стороне Днепра. По пахоте идем, и на каждой шинели – полпуда грязи. Тут опять атака, а у нас по пять патронов на каждую винтовку. Комбат прибегает: «Почему Буравлев молчит?», – и я тогда рассердился и первый раз на комбата закричал. Нехорошо. Но комбат воспринял правильно, притащили ящик патронов. Десяток фрицев ушло. Высоту ночью взяли.

Зима. Декабрь месяц 43-го. Холодно. Окопчики маленькие вырыли, сидим. Замерз я. Выскакиваю, начинаю бегать. Немец начинает стрелять, тоже греется. Я в окопчик – прекращает стрелять. Вот так забавлялись.
Теперь – гигиена. Один раз нас вымыли, прямо на передовой, в палатках, потому что было нашествие вшей: «Не одна меня тревожит, сорок на сорок помножить». Так что мы умылись в Днепре и еще там, под
Кировоградом.

Продвигались дальше. Молдавия, река Прут. Затем Румыния. Я – разведчик отдельной разведроты. У нас были такие блокнотики - разговорники. А как еще я слова узнавал? Заходил в хату и, показывая на различные предметы, спрашивал: «Кум спуни? Кум спуни?» – «Что это такое?». И запоминал, что хозяева говорили.

На границе Румынии и Венгрии мы берем двух «языков». Командир приказывает: «Буравлев, расстрелять их!» И я отказался, дерзко ему ответил. Сам не знаю, почему. «О, сердобольный! Ну, тогда веди их к генералу». Я отвел их к генералу Плиеву, доложил, как положено. Пленных я не расстреливал, сразу вам скажу.

Вот так шли и шли, дерзали, погибали и, всетаки, освобождали – уже Венгрию. Вот там дядя у меня погиб, дядя Витя. Потом, за Прагой – это уже Чехословакия – мы, разведка, совершали рейды, марш-броски. Фронт был прорван, сплошной линии не было. «Языки» нас уже не интересовали. Мы к Праге рвались, а Прага тогда взывала: погибаем, помогайте!

И вот уже за Прагой – километров пятьдесят, может быть – в карпатском ущелье мы остановились. Невдалеке хата, а на крыльце стоит молодая женщина с маленькой дочкой и зовет: «Солдаты!» Встречает нас, чтобы угостить. И только мы зашли в хату, вдруг этот дом затрясло. Авианалет. Одна бомба попадает в колодец, и делается артезианский фонтан. Женщине и девчушке маленькой ничего – ей только на щечку с пятачок грязи прилетело. Я еще ее успокоил: мол, ничего, ничего! Мы, когда выскочили на двор – 23 трупа наших ребят лежат, и капитан убитый… Выкопали на обочине каждому могилку, дали залп – и опять вперед, к Австрии, к Венскому лесу. Это был уже май 45го.

Потом стали нас вызывать в политотдел на беседы. Мы же были уже обстрелянные, понюхали пороха, знали языки. Нас можно было готовить для дальнейшей разведывательной деятельности. И после проверки я попал в училище, в Одессу. Но, поскольку у меня были пусть легкие, но четыре ранения и контузия, медицина стала придираться. Я хотел учиться, но медицина сказала: нет. Я был демобилизован и поехал домой, из Одессы в Сибирь, на Алтай. И вот Катунь, Обь. Обь застыла, и плашки по льду набросаны, и охота перейти домой. А там накануне, как рассказывали, продавец какойто хотел перейти – и сам провалился, и товар свой утопил. Но мы по тем плашкам перешли реку – так хотелось домой. А ведь можно было утонуть.

…Полгода я не работал. Мама меня травами отпаивала, парным молоком – ну, все хорошо, я воспрянул.

…О том, что на войне неверующих не бывает? Я вам отвечу прямо. В современном плане этот вопрос звучит немножко нереально. Я должен был не молиться, а смотреть, куда стрелять. Мы все, русские, были уверованные. Русский человек – все мы христиане, все – открытая душа. Когда я на фронт уходил, моя бабушка, мама старая, меня благословила. Это благословение я пронес через всю войну. Господь хранил нас.

…У меня главные военные награды – медали “За Отвагу”, Орден Отечественной Войны Первой степени и четыре ранения. Я, другой раз, ночью, во сне, воюю… Потом думаю: да сколько ж можно воевать?

Ночь… Тревожит бессонница-рана, Огненный вихрь видений порой… Это – чтимая боль ветерана, Юность, грудью идущая в бой.

Были, хранимые памятью, святы. В волжских просторах и на Днепре Рядом курсанты… Младые ребята… И обелиски… Мысль о войне…

Время излечит горе и раны… Юность за нами славно грядет! Доблесть наша, бойцы-ветераны, Честь в знаменах победы живет!

Судьба музыканта

Еще до войны у нас в клубе появился Федор Федорович Кондюрин – бывший офицер-капельмейстер. Приехал откуда-то с Востока – там разные люди, в Сибирито, были. Русский офицер. Мы, мальчишки, возле клуба вертелись, и он нас выбрал в свой духовой оркестр. И вот мы дудим, дудим. И через какое-то время – месяц, два, три – мы начали играть марш, вальс, тустеп, падеспань. Федор Федорович был высокого роста, с выправкой, мы все его любили и боялись, – любили очень, потому что он с нас требовал, но не ругал. И вот мы уже где-то к осени играли на танцах в парке. А парк – представляете, бушующие протоки
Катуни, омывающие большой остров, и на этом острове – парк, танцплощадка. Мы играли, молодежь танцевала.

...ВЕЧЕР В ПАРКЕ! – в афишах писали. Вновь играет оркестр духовой. Праздник маршем и песней встречали, Завершали же «Сказкой лесной».
В лунном свете протока сияла, Блеск серебряный вдаль уходил, Голубая волна напевала, Стреж бурунные воды катил…

И вот началась война. Последнее мое выступление – похоронный марш. А танцы уже не играли. После фронта Федя-трубач вернулся, я вернулся, Корчуганов еще, баритонист, был у нас, мальчишка хороший, но оркестр собрать мы уже не смогли, хотя и пытались.

А у меня сестры были. Одна сопрано пела, одна – альтом, а я тенором пел. И вот мы в клубе на сцене поем какие-то песни трехголосно, импровизируем. И заходят какие-то интеллигентные люди, артисты из Новосибирска, концертная бригада. Когда мы петь окончили, один из них подозвал меня: «Молодой человек, я хотел бы вас послушать».

А моя старшая сестра в школе работала, там пианино было. Туда и пошли. После прослушивания он говорит: «Поезжайте в Новосибирск, в оперный театр, вас примут». А у меня ни денег, ни одежды – солдат с фронта. До Бийска добрался на попутной машине, а уж из Бийска до Новосибирска – на крыше вагона. Знаете, на крыше вагона хорошо – то дождь, то ветерок, то сажа… Нашел оперный театр, зашел в зал. Там сидит высокого роста интересный мужчина, главный хормейстер. Прослушал меня: «Так, вы – артист хора оперного театра. Ясно?»

– «Так точно!»

Вот так я попал в оперный театр. Со мной занималась Стрежелковская – изумительный человек, контральто Мариинского оперного театра, который во время войны был эвакуирован из Ленинграда в Новосибирск. Я прислушивался, втягивался. Трудности бытовые были, но я был мальчишка – холост, вертляв, ветер в голове. Зарплата у нас была 600 рублей, тогда это было прилично. И вот приезжает дирижер из Кемеровского ансамбля: «Я набираю ансамбль. Заработок 800 рублей, талоны на питание».

В общем, он нас сговорил, мы уехали в Кемерово и зажили там очень неплохо. Но потом ансамбль ликвидировали. Я уехал в Томск, учился в музыкальном училище как вокалист. К тому времени я женился, надо было содержать семью. И, раз уж не сбылась мечта детства – учиться в Свердловске на железнодорожника, я приехал сюда и поступил в консерваторию. И по специальности я дирижер-хоровик. Много лет преподавал в Суворовском училище, затем в детской музыкальной школе № 5.

Сейчас вот дерзаю, сочиняю – романсы, произведения для хора, для военного ансамбля. Люблю слушать вокалистов и хоры.

Певчий

Мама, когда еще училась в гимназии, пела в церковном хоре. И потом она этого не оставляла. Помню такую сцену из детства: мы с мамой в церкви, мама поет на клиросе, а я стою возле нее.
Когда я учился в Томском, а затем в Новосибирском музыкальном училище, я пел на клиросе. Это было и для души, и для заработка. Мне нужно было содержать семью. И, кроме того, я не мог пройти мимо храма, к которому привык с детства. Правда, требовалась осторожность – и, все же, я пару раз попадался на крючок. Тогда ведь это не то чтобы запрещали, но трудности были. В Томском училище узнали, что я пою на клиросе, на педсовете моему педагогу по вокалу, Павлу Васильевичу Огородникову, сделали замечание: «Почему ваши ученики поют в церковном хоре?» «Я разрешил!» – величественно ответил Павел Васильевич, и этот вопрос был снят. Вот так он меня спас.

А в Новосибирске история повторилась, только там уже меня вызывали «на ковер» и даже проводили атеистическое собрание. Но я на конфликт не пошел, просто молчал и улыбался, а на собрании делал вид, что меня это не касается, сидел и книжечку читал. Я ведь старый разведчик. Повторюсь: геройство не в том, чтоб без пользы погибнуть, а в том, чтобы выжить и победить.

И уже здесь, в Екатеринбурге (тогда еще Свердловске) я пел на клиросе в монастыре на Елизавете.

О времени и стране

Всяческие Буши стремятся уничтожить патриотический стержень народа – Россию. А Россия никогда ведь не была побеждена. Все цари собирали землю русскую. А современность – разбазаривает. Это печально. Это факт времени, которым пользуются желающие только высасывать из нас соки и нас уничтожать. Вот отсюда все остальное.

Или взять новейшую историю. Как там сейчас бедным сербам приходится! Это же христиане! «Не надо христианства!» Но если человек опошляет прошлое, значит, он недостоин и будущего, и в настоящем он порочен. Это недостойно нации.

…Любите Россию безымянную, любите Россию именную, любите Россию прошлую, настоящую и будущую!..

Вот такой он, Валентин Михайлович Буравлев. Дай ему Господь бодрости и здоровья, творческих успехов и душевного спасения! И многая лета!

Беседовала Светлана Ладина

Пожертвовать